все те четыре минуты, что мы шагали сюда от капеллы, неспеша поднимались по лестнице и открывали входную дверь, я испытывал острое протяжённое чувство вины. с одной стороны, мне было ясно: этот недолгий проход по коридору может быть (или, точнее, будет) крайне болезненным для моего дитя. с другой, закрыть хотя бы этот вопрос было необходимо.
в конце концов, визит сюда откладывался пять лет.
мне пришлось сказать фрэнсису, что я нуждаюсь в небольшой помощи в лаборатории. и это было правдой в какой-то мере. он знал, что представляет собой второй этаж моей квартиры, но никогда до настоящей ночи там не был. и потому оба мы долго молчали, а я, к тому же, ещё старался и не смотреть в его сторону.
мне всегда было сложно понять. то есть.. ответить себе на вопрос: «имел ли я тогда право давать ему становление?». впрочем, не важно, кому. собственно, это бы мог быть любой человек.
кто я такой, чтобы решать, кому пора умирать, а кому рано?
и почему тогда (а я действительно не понимал, почему) мне пришло в голову поступить именно так.
как и любой хирург, я обладал собственным кладбищем.
в послевоенные годы мне удавалось удерживать его стабильно скромным. но, тем не менее, люди на этом столе умирали. таков исход. и так случается.
отчего пять лет назад я чётко понял, почувствовал и осознал, что мне нельзя остановиться?
было ли это правильным?
было ли это честным и уважительным по отношению к тому, кого сейчас я зову своим дитя?
ночь предстояла нелёгкой для нас обоих. но я намеревался услышать ответ.
или от френсиса. или от своего голоса разума, который хранил молчание до сих пор.
-всё это не займёт много времени, – негромко проговорил я, чтобы нарушить молчание, пока мы шли по узкой и частой лестнице. ступени здесь были низкими, чтобы мои пациенты могли спокойно спускаться и подниматься в период восстановления. они никогда не задерживались в моём доме дольше двух дней. мне удавалось договориться с больницей, чтобы их приняли на какое-то время. чтобы им помогали встать на ноги там. беженцы и нелегалы. бедняки и покинутые.
каждый из них нуждался в помощи.
но теперь я ощущал необходимость помочь кому-то более важному.
можно сказать, единственному, кто был действительно связан со мной сейчас, существу, - и не потребует особых усилий, - и потому я собирался любыми способами облегчить этот этап его нежизни.
любыми.
любыми.
любыми.
и точка.
-работа очень простая, — продолжал я говорить спокойным, привычным тоном (и, о, чего это стоило..), вбивая код на небольшую, бликующую от ламп, панель, — но вы действительно мне поможете, – если бы я мог вздыхать, здесь бы, определённо, был бы короткий вздох. прошло уже больше ста лет, однако я помнил свои привычки при жизни.
может быть, потому, что моя жизнь не закончилась, по настоящему, по своей сути и смыслу, и даже после кончины тела?, — там сейчас нет пациентов, поэтому, если хотите, я могу показать вам весь блок, — мне больше нечего было сказать. пока.
прошло уже больше ста лет, однако я помнил свою агонию.
тогда я не понимал, что происходит. всё моё существо горело и билось в ознобе, а в ушах остановился потусторонний, громкий и потрясающий звон. хрустели кости, жгло горло, грудная клетка будто была раздроблена молотком. имел ли я право спрашивать, что ощущал фрэнсис, когда останавливалось его сердце? должен ли я этой ночью рассказывать свою историю полностью?
быстрый щелчок по выключателю.
и имитация короткого вздоха.
всё-таки я был привержен своим привычкам, некоторым из них, их симуляции, и после смерти.
даже смешно.
помнится, когда я был на войне, а элинор писала мне письма, где-то внутри меня, не в моём разуме, а в скрытых, тёмных частях подсознания, начала вертеться мысль о том, что я, возможно, всё-таки стану отцом, и это может спасти моё существование, мою на тот момент жизнь, от наиболее вероятного, после конца войны смешного финала. запоя или цирроза. в общем-то уже неважно.
я отрицал это всем своим рацио.
о, из меня получился бы отвратительный, замкнутый в своей работе, строгий, сухой и абсолютно не чуткий отец. не в моих силах бы было дать новому человеку любовь, ведь я любил только одно — свою работу. и ненавидел себя за то, что должен лгать окружающим ради того, чтобы её совершать. кем бы потом стал и вырос бы этот ребёнок, если бы он действительно существовал? как бы мне можно было помочь ему, если бы рушилась вся моя жизнь? что мне нашлось бы ему сказать в трудное время, если бы я не знал других времён сам, как это было тогда?
я не успел найти ответы на эти вопросы при жизни.
а после смерти не захотел этого делать.
но вот я здесь.
нахмурившийся и молчаливый.
всё так же не готов и не уверен. однако уже чуть-чуть.. по-другому. на этот раз у меня есть осознанное ощущение. и у меня есть какой-то опыт, хоть и не очень к нам подходящий. и пусть слова ещё путались в гудящей от нарастающего волнения  голове, я был уверен: «мы с этим справимся».
фрэнсис — с переживанием очередного пугающего и тяготящего каждого умершего этапа.
я — с аккуратной и ненавязчивой помощью ему в этом.
и дело здесь не только в долге
и даже не в установке на помощь, которую мне удалось сохранить.
вовсе нет.
всё было очень конкретно.
и не имело аналогов.
и вряд ли будет иметь.
видимо, кровные узы работают именно так.
(по крайней мере, я убеждал себя в этом, чтобы не признавать победы чего-то ранее неизвестного мне над известным, уже изученным рациональным. сухим подходом. признаюсь честно, иногда мне приходилось держать себя, скрывать внезапное переживание, спонтанные и неуклюжие попытки заботы, чтобы и самому не смущаться, и не смущать своё дитя.
пять лет — короткий срок.
однако я научился заранее подставлять своё плечо. заранее объяснять какие-то одновременно простые и очень сложные вещи. заранее вести вперёд, давать самостоятельность, поправлять, извиняться, ругать, гордиться.
и улыбаться. тоже заранее)
наверное, было ужасно глупо всё это время стоять на месте, — пойдёмте, — быстро, как и всегда, я зашагал в другой конец коридора. всё. решено: если сейчас фрэнсис не обратится ко мне и не узнает комнату, которую он, впрочем, тогда уже не мог видеть, однако, теперь способен почувствовать как крайне важное для себя место, то я спрошу его сам. да. на обратном пути.
-нам нужно в помещение  №9.
я помнил, как сам пришёл на место, откуда меня забрал мой сир.
да, моя смерть случилась в капелле, однако я никогда не забывал прогулку до этого. тёмная улица неподалёку от здания лазарета. луна. ужасная духота и жуткое марево, грозди цветущих жёлтых кустов. мусор и насекомые. и этот опьяняющий резкий запах. помнится, тогда я шёл готовиться к смерти. другой. и в голове моей громко звучали слова: «всё было правильно».
с того момента и до сих пор я ни единого раза не пожалел о том, что сделал.
когда я вновь явился к зданию лазарета, спустя тринадцать лет то не увидел его. всё изменилось. исчезли жёлтые, густо и тяжело пахнущие цветы, а насекомые будто бы спрятались от меня. однако это лишь подчеркнуло, усилило ощущение какой-то необъяснимой тоски. а затем — и нарастающей радости.
подумать только, я умер. умер. но сейчас вновь стою на этой улице. на этом месте.
нет ни гнетущей меня жары, ни опьяняющего цветочного запаха, а я стою и существую. я сам и есть секрет победы над смертью в какой-то степени. и моя новая жизнь — или, точнее, нежизнь — потенциально вечный этап для изучения этой тайны.
сколько ещё открытий, дивных и удивительных, мне предстоит совершить?

Отредактировано Howard Todd (2019-10-13 05:04:54)